Владимир Буев много лет является президентом Национального института системных исследований проблем предпринимательства и группы компаний НИСИПП. В качестве эксперта в сфере экономического развития и предпринимательства неоднократно выступал в федеральных электронных и печатных СМИ. В роли пародиста и под своим именем выступать начал в этом году. Ранее под псевдонимом делал попытки писать ироническую и сатирическую прозу на темы истории античного Рима.
Геннадий Калашников — поэт, прозаик, автор нескольких книг. Печатался в журналах «Новый мир», «Знамя», «Дружба народов», в ряде альманахов и антологий. Лауреат и дипломант нескольких литературных премий и конкурсов. Член Союза российских писателей, Союза писателей Москвы.
Редактор публикации — Андрей Фамицкий
Отклики и пародии Владимира Буева
на стихи Геннадия Калашникова
Геннадий Калашников
* * *
Дно колодца мерцает, дробится — то ли
зеркало, то ли глаз кита, на спине которого лежит Земля.
Дом стоит на пригорке, за перелеском пустое поле
да бурун облаков от проплывшего небесного корабля.
Спорят с ветром деревья, вскипают и даже,
выворачивая листву, переиначивают свое естество.
Весь набор: свет и тень, необходимые для пейзажа,
как и прочие — крупные и мелкие — части его.
Циферблат небосвода всегда педантично точен:
по-имперски безлик, облаков принимая парад.
Здесь подробностей нет, лишь сплошное зиянье и прочерк,
ибо точен и сух небосвода слепой циферблат.
Это бездны следы, на лазури ее отпечатки,
это вечности цепкий, недвижно-внимательный взгляд.
Сохраняется все на фасетчатой влажной сетчатке:
никуда не уйдешь, никогда не вернешься назад.
Неподвижно плывут облака, циферблат никогда не проснется,
дом стоит на пригорке, и в этом какой-то расчет.
А река под горой и вода в подземелье колодца
все течет, Гераклит, все течет, и течет, и течет.
Владимир Буев
* * *
То ль метафора с образом мнятся, то ли
возбужденный плутует глаз, пробежав по плоскости колодца дна.
Фейерверки эмоций материальность перебороли
и позволили насладиться глубиною своею сполна.
Я хочу быть и ветром, и деревом даже.
Спорю сам с собою сейчас, изменяя роли своего естества.
Безрассудство и гладь — противоречивые персонажи —
в конечном итоге сделаны из одного вещества.
Поломались часы, но могу я увидеть время
на небесных часах, там всегда есть правдивый ответ.
Устремляю взор ввысь, на меня смотрит сверху проблема:
время в небе неточно (и, по правде, там времени нет).
То ли небо без дна, то ли дно без небес и покрышки.
Цепкий взгляд ловит всё, но пока ничего не поймал.
Стрекозою гляжу, но вокруг мельтешат муравьишки,
Предлагая сплясать (устаревший давно сериал).
К часовому дел мастеру лучше схожу и часы сдам в починку.
Как починят часы, стану ночь отличать я от дня,
И бегущая стрелка покажет в античность тропинку,
Чтоб колодец с водой не обманывал больше меня.
Геннадий Калашников
В центре циклона
В центре циклона вечер хмур,
заката коса остра,
греют ладони свои Реомюр
с Цельсием у костра.
В центре циклона ложатся спать
не поперек реки, а вдоль,
и теперь приходится брать
у всего понемногу в долг.
В центре циклона живет циклоп,
закройщик пространства, глаз-ватерпас,
в руках его книга, это чтоб
выкликать поименно любого из нас.
В центре циклона мир черен и бел,
лампочка в сорок ватт,
и если кто спрятаться не успел,
он, наверно, не виноват.
Кто-то стучит. Президент или ген-
сек желают вернуть билет.
Тени отслаиваются от стен,
куда их впечатал свет.
Кто-то пришел. Это конь в пальто
переступил порог.
Все заканчивается, особенно то,
что запасалось впрок.
Приходит сумрак, здесь все свои,
больше двенадцати — говори вслух,
свеча погасла в пещере, и
трижды пропел петух.
Уходят многие, их легион,
но кто-то придет опять,
и, возвратившись, с порога он
крикнет: Иду искать!
Твердеет воздух, а с ним вода,
массивнее выступы темноты,
приходит стужа, она всегда
везде со всеми «на ты».
О, север есть север. Его лед
плавником шевелит впотьмах,
и у его ледяных ворот
вздымается снежный прах.
Оттуда пурги подступает гул,
мелькают проблески белых крыл,
и там ты увидишь и мгу, и згу,
и это, как его… дыр бул щыл.
Скажи «язык» наоборот,
получится так — «кызя»,
ползет истории медленный крот,
пространство лежит, сквозя.
О, север есть север. Его гора
свою удлиняет тень,
в болотах вязнут Югра, Угра,
держа по компасу на Мезень,
туда, где зазубренная волна
подходит к берегу налегке,
по фене ботая или на
медвежье-мамонтовом языке.
Она прихлынет и в наш предел,
меж мерзлых колод и шершавых плах,
неся в костях мезозойский мел,
поскрипывающий на зубах.
О. север есть север. Суров и груб
полярный его размах,
его скуластый острожный сруб
тонет в густых снегах.
Де-юре ныне у нас юра,
и вот убедись, что не в
выси горней, в земле нора,
где горло полощет нефть.
Внутри Земли гудит маховик,
время ползет под уклон,
из горьких вод встает материк,
где нас поджидает клон.
Творения тесный тварный цех,
гербарий хаоса, лона дно.
Врезается вглубь литой лемех,
чтоб приняло смерть зерно.
Врезается вглубь лемех литой,
зерно прорастет на свет
с гиперборейскою простотой,
неверной, как птичий след.
У каждой твари есть свой двойник,
прорвавший косную мглу,
и я здесь тоже на миг возник
в правом нижнем углу.
Блестит коса, и скрипит стерня,
колосья шуршат в колесе.
Столикий огонь обжигает меня,
и я становлюсь как все:
исчислен, взвешен, насквозь прочтен,
сменивший мильон личин,
в дыму пространства, во льду времен
расплавлен, неразличим.
Вода и воздух, земля, огонь
не спят, не смыкают глаз,
и нам неизвестно, чья ладонь
снова вылепит нас.
Я здесь, я в метро, где бетонный свод,
сумею ли сон превозмочь
до «Улицы Янгеля»? Там вот-вот
веки поднимет ночь.
В ночи мириад световых заноз,
вздыхает живая тьма.
И если спросишь: каков прогноз?
Зима, услышишь, зима.
Владимир Буев
* * *
Был я в циклоне как-то раз,
И был Реомюр со мной.
Ладонями Цельсий не жал на газ,
Давлению дав покой.
Оба (и Цельсий, и Реомюр)
живы до сей поры, и я
как приверженец авантюр
к ним набиться решил в друзья.
Температуру бытия
Не через столетия, а вот-вот
фиксировать будет, верю я,
весь честнóй и не очень честный народ.
Белое с чёрным попутать не грех.
Ад или рай циклон?
Но коль облачиться в добрый доспех,
Ад будет тогда побеждён
Он президент или, может быть, ко-
роль? Желаю в циклоне знать.
Мысли скрываются свои глубоко,
хотя не хочу молчать.
Кто-то пришел, чтоб гасить циклон.
Шепчет мне: не убий,
дескать, даже циклоны имеют свой срок,
может быть добрым змий.
Змий продолжение роду дал,
ведь яблоком спелым он пожалел.
Если б не тот давнишний скандал,
трижды б петух не спел.
Движение жизни не прекратить —
качели «туда-сюда».
Коль тезис кто-то успел забыть,
стану напоминать.
Нет твёрдой почвы, но знаю я,
как воду с воздухом в твердь обратить.
Для этого надо лечь плашмя
и с ними поговорить.
На севере тоже бывает снег,
на юге он реже, но тоже идёт.
Он безопасный ищет ночлег,
где прахом не изойдёт.
Чтоб заумь Кручёных понять сполна,
поэтов нынешних надо чтить.
В классических недрах глубина,
а с классикой надо дружить.
Поэзия — звуки, неважен смысл.
В истории много ниш.
И ты на пространство ничком ложись:
сквозит оно, ощутишь
Угра или угры, не всё ль равно?
Смоленск и Юрга в ночи.
Когда в округе твоей темно,
мы словно все москвичи.
Аллюзий и образов полный сомн,
метафор по фене — грош.
И мамонт и медведем к плечу плечом
устроить не смогут дебош.
Волна стихийная из стихов,
как север, морозит, но греет, как юг.
Раз звуки есть, то не надо слов.
В зубах мезозойский мел упруг
О, север есть север, а юг есть юг,
и вместе им не сойтись.
На юге таких не бывает вьюг,
какими на севере не обойтись.
Де-факто период юрский минул.
Де-юре и он, и мел
до эры сегодняшней дотянул
и будущее воспел.
Как в зеркало, в воду я смотрю.
Там в недрах живёт гигант.
Я недра сейчас благодарю:
мой клон — материк-атлант.
Зерно весной принимает смерть,
чтоб зёрнам даровать жизнь другим.
В колосьях зёрнам потом терпеть:
не выйти из круга им.
Успеть надо зёрнам прорасти,
чтоб след не остался птиц,
чтоб новые жизни смогли расцвести
на месте малых частиц.
В культуре большой двойников не счесть:
играл Достоевский с таким.
Принц с нищим на пару у Твена есть.
Геннадий попал в мейнстрим.
Как все — уже не двойник, а дар,
коль стойко стоишь в огне.
Как все — это бенефициар
Литературы вдвойне.
Личины в поэзии — дар втройне.
Их с каждым меняй стихом.
И с Пушкиным встанешь наравне,
и Бродский падёт ничком.
Стихии поэзии: север, юг,
восток и запад рядком,
жара вперемежку с полками вьюг —
поэзия бьёт ключом.
Отдаться стихам и стихиям днём
сложнее, чем в ночь уснув.
Днём улица Янгеля — ни о чём,
а ночью — турбонадув.
Читая, быть может, не понял суть.
ведь отклик — от глыбы тень.
Зерно рефлексий могло ускользнуть,
но тень легла на плетень.
Геннадий Калашников
* * *
Как продолженье смутных снов,
мир сотворен младенцем, а не взрослым.
В младенческой невнятице лесов,
в капризном нраве рощицы-подростка —
везде следы задумчивой игры
с самим собой, без сверстников, и разве
нам близок мир — младенческий и праздный,
забытый для другой игры.
И лишь ребенку внятен он —
листва, как пальцев отпечатки,
и птиц расцвеченных повадки,
и ветра колыбельный стон…
Владимир Буев
* * *
Я был младенцем и творил
не только сны, но рощи и чащобы.
А, повзрослев, творить я прекратил:
Мир детства — сказка, взрослого — трущобы.
Всю жизнь играть с фантазией нельзя.
Ударить жизнь умеет по макушке
не то, что пешку, но меня — ферзя:
из сказки вмиг окажешься в ловушке.
Но как в себя придёшь, опять
становишься ребёнком малым.
Чтоб стих не вышел залежалым,
в младенца надобно впадать.
Геннадий Калашников
* * *
О, жизни будние приметы —
весомость хлеба, прочность стен.
Рука касается предметов
неодинаково совсем.
Здесь что-то есть от рифмованья,
неуловимо слово тронь…
Вся суть поэзии — касанье,
она не зеркало — ладонь.
Владимир Буев
* * *
Стена на прочность — как вес хлеба.
Не всякий ум уловит связь.
Но коль рука предметов скрепа,
ясна любая станет вязь.
Ладонью тронь предмет обычный —
и вот уже зацвел сонет.
Коснись рукой непоэтичной,
и вот уже предмет — памфлет.
